Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]
Бегала из хаты во двор, со двора в огород, не чувствуя усталости. Почему-то казалось, что именно сегодня должен прийти Матвей. И она не удивилась, когда в сумерках увидела у калитки его кряжистую, немного сутулую фигуру.
Торопливо одернула подоткнутый подол, заколола гребенкой распустившиеся волосы и подошла к нему. Несколько секунд, чувствуя, как она мучительно краснеет, не могла поднять на него глаз. Знает или не знает?
Ждала, когда он заговорит, но Матвей молчал. Взглянула ему в лицо и тотчас поняла: не знает! И хорошо, стало быть, не по обязанности пришел.
Сколько раз, вспоминая о нем, представляла его лицо, эти серые под темными густыми бровями глаза, эти русые, тронутые сединой кольца волос, хрящеватый с чуть приметной горбинкой нос и решительный подбородок с бороздкой посередине. Сейчас она может сколько угодно глядеть на него.
Осунулся. Похудел.
Ворот рубахи стал широк.
Устал, видать.
И, уже не раздумывая ни о чем, не рассуждая, закинув руки ему на шею, Клавдия прижалась головой к груди Матвея. И все, что столько лет разъединяло их: ее измена, обида, недомолвки и ревность, и это горькое «бельмо на глазу», — все растаяло, растворилось, и не было во всем мире милее и дороже человека, чем тот, чье сердце резко билось у нее под щекой.
И она все теснее прижималась к его широкой груди и с жадностью вдыхала запах ветра на обожженной солнцем коже.
— Родная моя, хорошая моя, — растерянно повторял Матвей. Быстрыми движениями он гладил Клавдию по плечу, потом приподнял за подбородок ее мокрое от слез, счастливое лицо и прильнул к нему губами.
Только раздавшиеся неподалеку голоса заставили Клавдию вырваться из объятий Матвея.
— Пойдем в хату, — шепнула она.
— Сейчас не могу, Клавушка, — с сожалением произнес он. — Из райкома приехали. Слышишь?.. Это меня ищут. — И торопливо добавил: — Если позволишь, после совещания зайду. Только поздно. Станешь ждать?
— Хоть до утра буду ждать.
— Приду. — Он повернулся и пошел навстречу приближающимся голосам.
«Если оглянется, все сбудется», — загадала Клавдия.
Он оглянулся. Она беззвучно рассмеялась и подумала: «Ой, что это я, как девка, совсем ума лишилась».
Сидеть у окна сложа руки и ждать, как однажды ждала его, она не могла. Нужно двигаться, что-то делать, чем-то занять себя.
Ей захотелось, как и тогда перед Марьей, щегольнуть перед Матвеем своей домовитостью. Наставила на стол столько, что и десятерым не съесть.
Еще при Геннадии, как-то в городе, Клавдия купила рюмку. Зашла в посудный магазин за стаканами и увидела на витрине рюмку. На тоненькой ножке, блестящая, сверкающая всеми гранями, эта рюмка поразила Клавдию. Она приценилась. Пятнадцать рублей такая фитюлька! Да Геннадий ее живьем съест, скажет — не знаешь, куда деньги девать. Сама не зарабатываешь и не жалеешь (он частенько так попрекал). Она вышла из магазина, постояла, вернулась и купила рюмку. Геннадию обновку не показала, а, завернув в куделю, чтобы не сломалась, спрятала в нижний ящик комода.
Вот когда рюмка пригодилась. Из этой рюмки они с Матвеем выпьют за свое запоздалое счастье, за бабье лето. Где сядет Матвей? Только не на том месте, где прежде сидел Геннадий. Нет, ни за что. Матвей сядет тут, у печки. Зимой ему тепло будет. А весной как раз напротив окна, и в окно яблонька заглядывает.
Ох, все-то у них с Матвеем будет по-другому…
И пусть в хате все будет по-другому…
Она сорвала старенькие занавески с окон. Вытащила из сундука пахнущие нафталином тюлевые шторы и повесила их. Постелила на комод новую скатерть.
В горнице стало светло и празднично, все готово к приходу Матвея.
А его все нет.
Первый час… Неужто еще заседают?
Залают соседские собаки, Клавдия выскакивает во двор и вглядывается в густую тьму. Прислушивается.
Сердце бьется шибко… шибко… Ночь еще по-летнему теплая. Спят хаты, спят улицы и переулочки. Спит, не движется темная речка, отражая мохнатые звезды. Заснули ракиты над рекой.
Спят люди, спят…
Только вон там, на пригорке, не гаснет огонек. Его можно увидеть, если взобраться на скамейку у калитки…
Там Матвей…
Интересно, сказали ему, что она хлеб от дождя уберегла?
…Разбудив ночную тишину, чей-то высокий девичий голосок пожаловался:
На горе стоит береза.Веем ветрам покорная,Мое сердце не бываетНикогда спокойное.
«Будто про меня поют», — подумала Клавдия.
Наверное, молодежь собралась на своем заветном местечке у запруды. Когда-то и она, Клавдия, туда бегала.
Вот и другой, более резкий, на низких нотах забористый голос прокричал, споря с первым:
У подружки у моейКудри вьются до бровей.Ухажеров у ней много,Зато мало трудодней.
Печальной свирелью запел первый голосок:
Говорят, я некрасива,Что же я поделаю…Красота не в поле травка,Я за ней не сбегаю.
Умолкли девичьи голоса. Наплыла тишина.
Дремлет деревня…
«Красота не в поле травка, я за ней не сбегаю», — повторила про себя Клавдия… Сколько про красоту песен поют, а вот ушла ее, Клавдии, красота… Ушла, слиняла. Стало страшно. Да и за что ее, такую-то, любит Матвей? Померещилось ей это. Учительница моложе, красивее, образованнее. Вдруг не придет?
Клавдия вернулась в горницу. Подошла к комоду и пристально глянула в зеркало. Морщины под глазами, на лбу… А если он посмеялся над ней?
Нет, не такой Матвей человек.
— Придет он! — сказала она громко той, что пытливо смотрела на нее из зеркала.
Вот лицо блестит. Где-то у Вали была пудра. Клавдия достала из нижнего ящика комода коробочку.
Стукнула калитка… Шаги… Пришел! Но как же она не слышала лая собак! Скрипнула дверь. Клавдия с загоревшимся от радости лицом оглянулась. Коробка с пудрой выпала из рук, оставляя белый хвостатый след на платье.
— Ты?! — вырвалось само собой.
На пороге горницы — Геннадий.
Они так и стояли, не двигаясь, она у комода, он на пороге, не отрывая взгляда друг от друга.
«Ой, господи, да зачем же это его принесло?!»
Тот же Геннадий и не тот. Прожила с ним более десяти лет, а сейчас только разглядела. Неужто она когда-то считала его красивым мужчиной? Сам рослый, а голова узкая, словно сплюснутая. На городских хлебах он не то что раздобрел, а обрюзг как-то. Под глазами мешки. Пил, поди, много. И усы отпустил. Как у кота. Зачем ему усы понадобились? А глаза пустые. Недаром Ольга звала его белоглазым. Пиджак чудной — клетчатый, ровно кофта с чужого плеча. Штаны на коленях пузырятся. Видать, не очень его там обихаживали. Но зачем он пришел?..
А как же Матвей?! Как же Матвей?!
Виновато-добродушная улыбка, с которой вошел Геннадий, медленно сползала с его лица. Он перевел взгляд с Клавдии на стол. Его толстое, с крупным носом и яркими, точно вывороченными, губами лицо насупилось.
Он молча снял кепку и, не глядя, привычным движением повесил ее на гвоздь. Поставил в угол обшарпанный чемодан и направился к Клавдии.
— Ну, здравствуй, женушка, — Он не улыбнулся, а как-то оскалил зубы.
Она медленно отступила. Остановилась за столом. Страх перед ним, столько лет державший ее, как держит липкая паутина муху, — этот противный до дрожи в коленках страх снова опутал ее.
Но она не хочет, не должна подчиниться этому противному страху.
Судорожно билась мысль, ища хоть маленькую лазейку.
— А где же твоя вдовушка? — Ах, какое ей дело до вдовушки. Лишь бы на минуту отвести разговор, лишь бы успеть что-то придумать.
— Ты про что?
— Сам знаешь! Про вдовушку. Она бросила тебя или как?
Он молчал. Ага, заметались белесые глаза. Значит, в точку попала.
— Про вдовушку тебе наболтали. — Геннадий тяжело опустился на стул, подле стола. Вытащил из кармана смятую пачку «Беломора».
Клавдия с острой ненавистью подумала: «Ишь, расселся, как хозяин». От этой мысли заломило в висках.
— А ты кого ждала? Может, меня? — Геннадий кивнул на стол, заставленный тарелками и едой.
— Женщины собирались прийти… Марья обещала… — пробормотала Клавдия, а у самой холодок по спине. Вдруг Матвей зайдет, увидит Геннадия. Тогда все пропало. Только не это. — Ты зачем сюда пришел? Чего тебе надо? Не писал… Люди сказывали — женился, а теперь припожаловал. Ну и иди к ней. Я ведь вам не мешала. — Клавдия говорила, захлебываясь словами, пугаясь собственной смелости. — Ну и езжай к ней, езжай. А я и одна проживу. Одна… это мой дом, и ты не имеешь полного права… не имеешь…
— Чего не имею? — в голосе знакомые раскатистые нотки.
Липкая паутина опутала горло, и Клавдия уже робко, неуверенно проговорила:
— Дом-то мой, хоть кто скажет…
— Твой, говоришь?! — Геннадий стукнул кулаком по столу. Жалобно звякнули стаканы. — А кто хату ремонтировал? Кто стройматериалы доставал? Или забыла? А это на чьи деньги нажито? А это? — Геннадий соскочил. Рывком содрал с окон тюлевые шторы и бросил ей под ноги. Подошел к кровати, сдернул плюшевое одеяло и швырнул его на пол.
